В Царстве Тридесятом, или что и с чем едим нынче

Эх, люблю я наше Тридесятое... И вообще люблю, а особливо — в такие вот моменты. Когда на самом краешке свода небесного заря румяная расплескалась, а из-за горизонта далёкого солнце ясное только-только показалось. И деревья стоят недвижимы, и мостовые, плашками выложенные круглыми, не гудят под сапогами, не звенят под копытами лошадиными — спит Авоськино родное, только где-то далеко-далеко в тумане рассветном огоньки на башнях сторожевых мерцают сигнальные.

Авоськино — это столица наша — самый, почитай, во всём Тридесятом большой, да богатый город. Не город — полная чаша! Тут тебе и базар, что в разгаре дня шумит паче речки бурливой, тут тебе и хоромы царские — вон, вдалеке высятся, в лучах солнышка восходящего башенки посверкивают, да окошечки золотятся слюдяные. Тут тебе и улочки-закоулочки — да все чистые, метёные — и взглянуть-то любо дорого, а уж на что приятно денёчком погожим меж домиков опрятных прогуляться! А вокруг города-то — Русь раскинулась изначальная! Да не простая Русь — как есть сказочная. Тут сказки с явью по одним тропинкам ходят, да на глаза всякому показываются, будь ты хоть сыном купца иноземного, хоть шорником, хоть путешественником, хоть домоседом — нужно только знать, куда смотреть да с каким вниманием. А уж этой науке у нас здесь каждый обучен — да и как ей не обучиться, когда у нас тут чудеса даже не в решете — что там решето — в каждом колодце не русалка плещется, так водомерки пляшут — кто с платочком,а кто и вприсядочку? Окрест городка поля раскинулись — те тоже свои чудеса имеют, да загадки. Прорастает там жизнь особенная, с виду неприметная, да только всё Тридесятое жизнью этой кормится — хлебом она зовётся. А во полях уже работа идёт полным ходом — у Тридесятого-то — деревеньки и сёла, а там с полатей раньше солнышка самого подымаются — вот и сейчас ползут по глади золотистой кони, тянут плуги, а за плугами борозды чёрные тянутся. А кони-то отсюда не больше жучка-паучка неприметного, а борозды-то — не шире ниточки шёлковой! Эка потеха!..

А вон, к примеру, в слободке, где послы из Бонжурии проживают, прежде полудня не поднимутся — такой уж народ лежебокий... Коня запрячь не умеют, на гуслях не играют, грибов собирать не любят — зато днями цельными напролёт над бумажками сидят, пёрышком водят гусиным. Законы пишут, указы — народ-то умный, образованный, енто дело сразу видно... Бонжурия — страна презабавная. Сам-то я в ней не бывал, а потому врать не стану, а вот Стёпка, мельников сын, о прошлой осени наловил в пруду лягушек разных, да и с обозом торговым туда подался. Прослышал, стало быть, что Бонжурии ентой лапки лягушечьи трескают, как у нас в Авоськино — семечки подсолнечные. До Бонжурии-то доехать, Стёпка доехал, да только на базаре тамошнем вышел с ним конфуз — лягушки-то все, как одна, царевнами оказались — как оборотились, да как принялись Стёпку охаживать — кто платком,кто сапожком, а кто и за оглобельку взялся... Вернулся оттуда болезный несолоно хлебавши — без медяков в кошеле, но зато с историями дивными. А сказывал он, что Бонжурию эту в семь дней не обскачешь — до того велика. Улочки узкие, камнем серым мощёные, домики высокие, под крышами острыми — а на крышах тех кошки сидят и птицы неведомые, из проволоки гнутые, да из железа выкованные — подует чуть над городом ветерок — а фигурка та носом от ветра-то и повернётся. Оконца в тех домиках высокие, кверху заострённые, а в оконцах на солнышке вешнем ярко, будто радуга в синих небесах, картинки горят, да не на холсте маслом писаные, а из стёклышек сложенные разноцветных. Улочки всё чистые, да опрятные, а по улочкам люди ходят аккуратные и вежливые, всё в рюшечках да завитушечках. У мужчин вокруг шеи воротник повязан складчатый — «жабо» по-ихнему зовётся, у женщин — юбки широкие да рукава пышные, да всё с оборочками белыми, с кружавчиками... Беседу вести с иноземцами из этой самой Бонжурии родом — удовольствие одно. Все они, как на подбор, вежливые, да обходительные, приветят, кивнут любезно зело, до калитки проводят — так вослед обязательно раскланяются. Да все, как один, грамотные, всё книжки читают умные, да сами на досуге писательствовать изволят.
Правит Бонжурией той король — Людовиком зовётся. А у Людовика семь сыновей, да один из них, слухи ходят по народу, к царевне нашей свататься порешил — уже и гонцов готовит с подарками. Ох, неужто быть по зиме развесёлой свадебке?..

А, впрочем, не так уж всё у бонжурцев гладко выходит — кипит у них война с Заморьем — вон, кстати, и подворье ихнее, заморцев-то — воон, от крыши колоколенки малой, что ольховой крыта корою, коли слева глядеть, дымок от печей виться будет. Заморье — то страна престранная. Как у них король сменился, так будто пожар заморцев вотчину охватил — новую веру приняли, из-за дальних земель пришедшую. Уж кому они там поклоняться надумали — мне о том неведомо, да только сорока на хвосте принесла, да осинка у пруда шепнула, что хочет король в союзе с церковью службу учредить особую, что всю нечисть тамошнюю, исконную, нашла бы, да в мешок спрятала, а мешок тот — в полынью, али в костёр трепещущий. Вот уж народ чудной — что же за резоны такие непонятные — от своего, богами первородными привитого, отказываться, да это самое своё огнём жечь, да конями топтать?.. А чужое — на место своего сажать?.. А, впрочем, не мне о том судить — то дела заморские, то дела потаённые, они, окромя короля молодого и заморцев самих, до поры никого не касаются. А потому — молчок!..
В Заморье король юный правит, Артуром звать его — о том сказ уже вёлся. До поры недавней Заморье Тридесятого сторонилось — и в стародавние-то времена шапку пред нами ломать не спешило, а как вера новая на земле их утвердилась, так и вовсе чураться стали. Но, опять же, до поры, да до времени. А время то пришло, когда королю новому царевна наша приглянулась — сказать нельзя о том, чтобы он жениться крепко надумал — всё на принцесс из дальних стран, о которых мы и слыхом-то не слыхивали, поглядывает — но гонцов к царю нашему-батюшке заслал, соизволение его на строительство слободки новой выспросил, а взамен того кузнецов наших доспехи узорчатые ковать выучить обещался. Да только всё поперёк заверений сих обернулось — не они нас панцири неудобные, в которых и вздохнуть-то не сразу получится, не то что клинок вострый над головою вражьей занести, ковать выучили, а от нас умение кольчужки лёгкие, да прочные, из колечек железных плетёные, ладить переняли. Но слободка — вон она — строится, уже и за стены выбралась городские. Цельный день напролёт там топоры стучат, да рубанки о дерево шершавое взвизгивают — хоть и надменны заморцы, а в том, что трудиться умеют и любят, им не откажешь.

А близ леса — уж совсем далеко — там ещё два подворья стоят, а о них слово сказать нужно особое, ибо люди, в них вхожие, ни лицом, ни привычками на человека, Русью-матерью вскормленного, не походят. Уж на что заморцы — моряки умелые — ликом от ветра солёного красны, да все, будто на подбор, сосенки годовалой тощее, и те в Авоськине прижились, с жителями его коренными породнились, а эти всё нос от народа простого воротят.
Та слободка, что левее, у изгиба дороги — та царству принадлежит Шамаханскому. Вот уж где чудеса творятся — да чудеса нехорошие — уж на что у племён, под знаменем его собранных, общности да согласия нету, а воинственности им не занимать, да даже пуще того — сами её раздавать горстями могут, буде кто, умом обиженный, попросит. Долгое время — не один десяток лет минул — царство Шамаханское с нашим Тридесятым воевало, да только всё успеха добиться не могло — налетали, будто комары из болота гнилого, на границы, крепости захватывали дозорные, отряды малые разбивали, да только всё едино войско наше их обратно в степи горячие прогоняло. А уж как границы царь наш укрепил, тут уж и вовсе не стало житья шамаханам. Превратилась Русь наша сказочная для орды их чёрной в тот каравай, который проглотить хочется, да роток мал. Но ум изворотливый в любой стене брешь найдёт. Вот и поумерили пыл шамаханцы, зато хитрости поднабрали — и с хитростью той вновь начало войне утихшей положили. Так и воевали — то мы их прочь гнали, то они вдруг сквозь заслоны наши приграничные прорывались, а конец войне той страшной никто положить и не мог. До того самого момента, когда правителя Шамаханского болезнь неведомая поразила. Сказывали позднее, что это супруга ему в шатёр ночью синей степной змейку подпустила малую — малую, да ядовитую. Но, как бы то там ни было, вскоре не стало правителя хитрого, а взамен него на трон супруга поднялась-убивица. Нарекла себя Шамаханской царицей, а с царством Тридесятым договор о мире подписала. Слободку вот выстроили, конями резвыми, да травами целебными, что солнца степного неистового силу животворную в себя впитали, разогнали вместе с соками терпкими по жилкам тончайшим. Говорят, будто бы царица на Заморье взор очей своих раскосых обратила, да во взоре том пламя знакомое вспыхнуло — воинственное пламя, непримиримое, жадное. Силы царица копит, чтобы на Артура, в усобицах назревающих погрязшего, войною скорой пойти — точат степняки сабли вострые, стрелы меткие на огне обжигают... Ох, лишенько... Да нешто всю жизнь у кого-то кусок отрывать нужно?.. Отчего же в мире-то не пожить?..

А та слободка, что от ворот головных правее — вон, верхушки шатров просторных на полянке виднеются — паче того дивное приютила племя. С востока, из земель, что степей шамаханских далече, к нам послы их прибыли — сами тяжёлые, в доспехах могучих, на шлемах — рога высокие, будто жучиные. А кони у всех попонами стальными крыты, в обувку одеты остроносую, а морды у коней тех маски прикрывают страшные, красками блестящими расписанные... И не совестно им, послам-то этим окаянным, лошадушек так мучить было?.. Рассказали пришлые о стране, что Поднебесной зовётся — будто бы раскинулась она, богатая и чудесами и златом звонким, посреди гор необъятных, что за степями шамаханскими начинаются... И правитель тамошний — Ам... Амператор... или Император?.. вот язык бусурманский... шлёт царю нашему поклон, да письмо, на листочке белом писаное. Не береста, не кожа дублёная — в руках так листочек и крошится, а на свет сквозь него ясно солнышко видно — бумагой, стало быть, материал тот зовётся. Царь наш письмо прочитав, брови кустистые сдвинул сурово зело — не по нраву ему тон Императора из страны далёкой пришёлся, будто холодом от письма того веяло, как в денёк дождливый — от замшелых камней, а от холода того неуютно делалось. Созвал царь бояр в высоких шапках на собрание тайное, да день спустя пред послами ответ держа, дал согласие на с Поднебесной союз.
А страна та далёкая на поверку и вправду чудес полной оказалась. Опричь бумаги делали жители её шумелки удивительные — как праздник какой празднуют, так обязательно в небо шумелку такую запустят, лучинкой шнурок витой, маслом особым пропитанный, подожгут, и взовьётся она, будто птица, ввысь, над деревьями, над крышами, над маковками терема царского вознесётся... И там, точкой чёрной оборотившись, вдруг во все стороны лепестки выбросит, из пламени живого сотканные, да такие яркие, что даже звёздочки-гвоздочки, на которых свод небесный держится, враз пред ним померкнут. Посверкает, погрохочет — да и в ночи растворится. Ох и диво!..
Да только не всегда шумелки те забавные во праздники над городом грохочут — есть у каждого ратника в Поднебесной шумелка иная, особенная, тонкая, да длинная, а с другой стороны деревяшка гладкая прилажена. Упирают её в плечо такой деревяшкой, в трубку широкую, что с переднего края, сыплют порошок серый, да железки малые, круглые, а в бою шумелка такая теми железками любую броню пробивает. Вот уж где самый страх-то...
Ах, сказать забыл — у Императора... или всё-таки Амператора?.. тамошнего два сына есть — так одного он к царевне нашей-красавице свататься направляет.

Ох, вот и пробудилось Авоськино! Ставенками захлопало, разговорилось голосов доброй сотнею... А впереди — новый день, сказок вперемешку с трудами праведными полный. Пойду и я — а ты, гостюшка, по улочкам пройдись, с людом поговори, да только наперёд одно помни — в сказку верить нужно. Лишь тогда она тебе сама на глаза явится.